Империя свободы. История ранней республики, 1789-1815 - Gordon S. Wood

для возделывания". Даже когда виргинские плантаторы прославляли фермера и сельскохозяйственный образ жизни, некоторые из них чувствовали, что их лучшие времена остались позади. В 1814 году Джон Рэндольф говорил от имени многих из них, размышляя об упадке и разорении, которые он видел в Вирджинии в Тидевотере.

Старые особняки, где их пощадил огонь (следствие бедности и небрежности их нынешних жильцов), быстро приходят в упадок; семьи, за редким исключением, рассеялись от Сент-Мэри до Сент-Луиса; те, кто остался здесь, погрузились в безвестность. Те, чьи отцы ездили в каретах и пили самые лучшие вина, теперь ездят на седельных сумках и пьют грог, когда могут его достать. Предприимчивость и капитал, которые были в стране, ушли на запад.81

Южные плантаторы, обескураженные и осажденные стремительным развитием коммерции на Севере, реагировали, как и Джефферсон, обращением внутрь себя, обвиняя в своих проблемах коварных, наемных и лицемерных янки, и все более тревожась и защищаясь по поводу рабства. Хотя в первом десятилетии XIX века иностранные путешественники отмечали уверенность большинства виргинцев в том, что рабство в конце концов исчезнет, эта уверенность вскоре рассеялась. В 1815 году один английский турист был поражен тем, как много виргинцы говорили о рабстве. Это было "зло, о котором думал каждый человек", зло, которое, как он отметил, "все сожалели, многие стремились бежать, но от которого никто не мог придумать средство". Однако вскоре многие южане стали все реже говорить о рабстве в присутствии незнакомых людей.82

К концу войны 1812 года Просвещение восемнадцатого века в Америке явно закончилось. Жители Соединенных Штатов больше не были так заинтересованы в космополитической связи с Европой. Франция больше не влияла на американское мышление, а с гибелью федералистов культурный авторитет Англии утратил свою грозность. Большинство американцев отказались от томительного чувства, что они "второсортные" англичане, и пришли к выводу, что им больше не нужно конкурировать с Европой на европейский манер. Вместо этого они обратились к самим себе, восхищаясь собственными особенностями и простором.

В 1816 году, к большому огорчению Джефферсона и других просвещенных деятелей, Конгресс ввел пошлину на ввоз иностранных книг. Джефферсон протестовал, как и Гарвард, Йель и другие элитные учреждения, включая Американское философское общество и Американскую академию искусств и наук, но безрезультатно. "Наше правительство, - заявил председатель финансового комитета Сената в защиту тарифа,

Мы сами по себе особенные, и наши учебники должны соответствовать природе правительства и гению народа. В лучших иностранных книгах мы можем столкнуться с критикой и сравнениями, не очень лестными для американского народа. В американских изданиях этих книг оскорбительные и нелиберальные части удаляются или объясняются, и работа адаптируется к потребностям и вкусам американского читателя. Но если лишить их защиты, наши каналы обучения будут иностранными; наша молодежь будет проникаться чувствами, формировать привязанности и приобретать привычки мышления, неблагоприятные для нашего процветания, недружественные нашему правительству и опасные для наших свобод.83

Хотя Джефферсон был потрясен подобным приходским и непросвещенным мышлением - этим отречением от всего, что было заложено космополитическим Просвещением, - его собственная реакция на мир XIX века, который он видел зарождающимся, была не намного иной. Он сам мысленно отстранился от Европы. Природа поместила Америку в "изолированное состояние", - сказал он Александру фон Гумбольдту в 1813 году. У нее "есть отдельное полушарие. У нее должна быть своя отдельная система интересов, которая не должна быть подчинена интересам Европы". Он ненавидел новый демократический мир, в который превратилась Америка, - мир спекуляций, банков, бумажных денег и евангелического христианства; он гневался на этот мир, полный "псевдограждан... зараженных манией бродяжничества и азартных игр", и действительно отвернулся от него, все больше и больше удаляясь в святилище своего дома на вершине горы, Монтичелло. Как он сказал в 1813 году, он пришел к убеждению, что перед лицом этой одержимости Севера деньгами и торговлей принципы свободного правительства, которые он так долго отстаивал, теперь должны отступить "в сельскохозяйственные штаты на юге и западе, как их последнее убежище и оплот". Все, что он мог сделать, чтобы противостоять угрозе, исходящей от "благочестивых молодых монахов из Гарварда и Йеля", - это укрыться в Вирджинии и построить университет, который увековечил бы истинные республиканские принципы. "Именно в нашей семинарии, - сказал он Мэдисону, - будет поддерживаться жизнь этого весталкиного пламени".84

Хотя мир начала XIX века выходил из-под контроля Джефферсона и даже из-под его понимания, никто не сделал большего, чтобы привести его к этому. Именно приверженность Джефферсона свободе и равенству оправдывала и узаконивала многочисленные стремления к счастью, которые принесли беспрецедентное процветание стольким средним белым американцам. Его последователи-республиканцы на Севере создали этот новый мир, и они приветствовали и процветали в нем. Они прославляли Джефферсона и равноправие, с благоговением и удивлением оглядывались на всех основателей и видели в них героических лидеров, подобных которым, как они знали, в Америке больше не встретишь. Но они также знали, что теперь живут в другом мире, бурлящем демократическом мире, который требует новых мыслей и нового поведения.

Американцы начали свой эксперимент по созданию национального республиканства, стремясь к классической и космополитической судьбе в западном трансатлантическом мире , частью которого они себя ощущали. Многие из них стремились перенять все лучшее из западной культуры, а некоторые даже хотели подражать европейским державам, построив аналогичное военно-финансовое государство. Но к 1815 году большинство американцев стали воспринимать свою судьбу в самой Америке, превратившись в беспрецедентную демократическую республику.

Действительно, когда после 1815 года в Европе восстановилась монархия, а монархии объединились в Священный союз против либерализма и революции, американцы стали считать, что их демократия тем более особенна и значима. "Альянсы, святые или адские, могут создаваться и задерживать эпоху освобождения", - провозглашал Джефферсон; они "могут вздуть реки крови, которые еще должны пролиться". Но в конечном итоге они потерпят неудачу. Америка останется как свет миру, показывающий, что человечество способно к самоуправлению".85

Однако под восторгом американцев от вновь обретенной американскости скрывалось то, что Джефферсон называл "бедами рабства". Не успела закончиться война 1812 года, как в стране начались серьезные разногласия по поводу принятия Миссури в качестве рабовладельческого штата. Этот кризис разрушил иллюзии, которые Север и Юг питали по поводу рабства. Северяне внезапно осознали, что рабство не исчезнет само собой, а южане поняли, что Север действительно заботится о том, чтобы покончить с рабством. С этого момента мало у кого из американцев остались иллюзии относительно ужасной реальности рабства в Америке.

Для Джефферсона этот кризис был "пожарным колоколом в ночи", наполнившим его и многих других американцев ужасом, что они услышали "звон Союза". Джефферсон боялся, что все, что он и "поколение 1776